Я писатель

Птицы

Вступление

Любите…

Любимое кресло

Старый город

Мы

Подари мне остров

Четвёртый круг

Реквием

Глупая сказка

Глупость. Большая

Дверь

Чучуру

Окно

Бред

На Старой Каменной

По Андерсену

Жан из стручка (детская сказка)

 

Я писатель

 

Я — писатель. Вечером, очень поздно, когда никто не мешает, завариваю чай, зажигаю настольную лампу и кладу перед собой стопку чистых листков. Чтобы писать.

Писатель я ненастоящий. Это у меня такая игра.

Сажусь и бужу свою Фантазию. Она нехотя просыпается, начинает одевать на себя что под руку попадет и расталкивает свою сестру Воображение. Они всегда спят в одной кровати.

Вот они начинают бродить по комнате, сонные еще, спотыкаясь об угрызения совести, что валяются тут и там. Сама же совесть сидит прижавшись в углу на своем сундуке и пучит осоловелые, никогда не закрывающиеся глаза. Что ей в сундуке не сидится?

Любовь пока спит. Устала. Пусть отдохнет. Ей в последнее время туго приходится.

А мы пока достаем свои стеклышки и начинаем через них разглядывать мою жизнь, что кучей свалена в ящике в углу. Вот совсем свежий кусочек. Стучат в дверь. Эта дверь, в которую входит только любовь. Чего стучать? Поздно уже. Вот она, спит.

Страшно подумать — ведь она, войдя сюда, может только умереть! Только умереть. А потом придут какие-то люди в черном и унесут труп, просто завернув его в серое одеяло. А следом за ними в открытую дверь ворвется ветер и задует слабый огонь. И все. А дверь никто не запрет, так и будет болтаться и скрипеть на ржавых петлях. И некому будет ее закрыть и прекратить этот невыносимый плач опустевшего дома…

А пока она спит.

Старый стол, сколоченный из некрашеных досок, кряхтит под тяжестью жизни. Конус желтого света от простой лампы, прикрытой жестяным абажуром, выбирает из полумрака комнаты и этот стол и нас троих. Пока Лень и Усталость где-то бродят в потемках под дождем, мы все разглядываем кусочек за кусочком…

Я писатель. Осторожно отдираю лоскутки кожи, тщательно оттираю кровь, расправляю на столе, рядом кучкой сыплю горсть слов, что я отыскал у себя и начинаю раскладывать их. Лоскутки небольшие, да и слов не-много, только самые верные и каждому свое место, — его надо найти и не ошибиться. Эти слова — все, что мы разглядели, все, что смогли понять из прожитого мной.

Я прожил и хочу оставить. На память. На память! Чтобы не забыть, вспомнить при случае, когда понадобится. Такое может случиться, уверяю вас.

Лоскутки складываю в коробочку из кедрового дерева. Лоскутки моей кожи. Это часть меня, часть моего тела. Осторожно берите их в руки. Не надо их комкать и рвать. Мне же больно.

 

Птицы

 

По пальцам по рукам

Хватающим за борт

Спасительного шлюпа

Наотмашь не любя

Лупи лупи лупи

 

Вот этот дом. Ни к чему не привели бестолковые попытки не прийти, избежать, вырваться из этого порочного круга, задушить неугомонное сердце подушкой беспощадного нельзя. Все напрасно. Вот этот дом.

И крылатые уже тут — мнут подоконники, заглядывают в окна, рас-топыривая крылья, вытягивая шеи. Что вы делаете, птицы? Мне бы отпугнуть их , обратно позвать. Не надо так. А я стою в оцепенении и только одно колотится в виске: я не могу больше, я не могу, не могу…

— Что это? Птицы?

Отворилось окно и они заворковали, затрепыхали крыльями. Садятся на руки, на плечи. А она рада. Просто улыбается и кормит их с ладони хлебом.

— Вам что-нибудь нужно? — она наконец увидела меня.

— Нет, нет, что вы. Все хорошо.

— Это ваши птицы?

— Да, мои.

— Какие славные.

— Отпугните их.

— Зачем? Они ведь хороши.

— Прогоните их…

— Но почему? Что в них дурного?

— Пока не поздно…

— Странный какой. Славные птицы. А вы что не проходите?

— Нет, нет, что вы, мне нельзя.

— Конечно вам что-нибудь нужно.

Конечно нужно, но что? Как мне все это объяснить, чем оправдать?

И я снова увожу себя подальше от этого дома, стараясь не думать и все равно перебираю в памяти то немногое, что у меня было о ней. И пытаясь найти всему этому объяснение. Не находил. Понимал только одно — сердце уже не может жить там внутри, ему там нечем дышать. А боль эта уже как вино. И потом птицы… без этого всего их не будет.

И я снова увожу себя подальше от этого дома и тупо твержу как стих-заговор: перебродит все уляжется залечу, перебродит все уляжется залечу…

— Ох, как вы меня напугали!

Оказывается я сижу под дверью ее дома. И наверно давно.

— Слышала что кто-то прошел, вроде, и тихо… А потом в дверь скребется.

— Извините, я не соображал, что делаю.

— Да, входите же в дом.

— Вы бы лучше прогнали меня.

— И что вы такое говорите все время. Право перестаньте. И входите. Чаем вас напою. Да и птицы ваши еще здесь.

— Они и не улетят.

Я сидел и видел ее перед собой. Закрывал глаза и слышал ее голос. Мог протянуть руку и снова ощутить ее ладони в своих… И я пил эту чашу, запретную чашу свою. Пил крепко, прижав ладони одна к другой, чтобы не расплескать драгоценной влаги. Пил и хмелел от ее голоса, от того что все-таки пришел сюда, все-таки пришел… Ей бы не пускать меня, не пускать…

— Расскажите мне что-нибудь.

— Я не знаю, что вам нужно.

— Ну хоть про дом. У вас есть дом?

— Был.

— Почему был?

— Я не хочу туда возвращаться.

— Ну расскажите, какой он был?

— Зачем рассказывать какой он был, если его уже нет. Я так не смогу.

— Тогда пусть как будто он есть.

— Наверное у меня не получится.

— Ну хоть попробуйте.

Я попробовал.

— У меня есть дом…

— Вот видите, получилось.

Это был действительно мой дом. Точь в точь. Дверь, окно и пыльный солнечный луч сквозь приоткрытую раму, паутина в углу. Мой дом. Как я его мог бросить и забыть?

— Ну что же вы, продолжайте.

Я попробовал продолжить.

— Вот. Это мой дом. Сюда редко кто заходит. Одних я не пускаю. Для других он открыт, но они не идут почему-то. А вот окно. Кое-кто любит в него заглядывать. Иногда по долгу разговариваем. Им вечно что-нибудь не нравится, а что-нибудь нравится. Глаза их поедают все, что в доме есть, но не от жадности, из любопытства. Я работаю, а они смотрят. И разговаривают. Есть еще дверь, она тоже открыта. Но в дверь они не заходят. Только смотрят в окно. Хорошо смотрят. По-доброму. И разговаривают. Тоже хорошо.

— Это вы сами сделали?

— Осторожно… А впрочем, уже все равно. Я забыл совсем.

— А что это такое?

— Это моя работа, мои вещи.

— А почему они все здесь?

— Им некуда деться.

— Все в пыли, паутине… Они что, такие старые?

— Нет, они такие ненужные.

— А у этой и колес уже нет.

— Я их вон туда поставил. Только она тоже не заработала. Как впрочем и другие. все они или недостроенные, или развалились по дороге, едва отъехав. а сколько сил положено, сколько предательств.

— Предательств?

— Да, но это маленькие предательства. Совсем мелкие. Люди их даже не замечают. И прощают сами себе. Это же просто: пройти, не заметив, мимо своего предательства. Вы что-то обронили. Я? Да ну что вы, это не мое.

— Почему вы бросили свой дом?

— Понял, что больше не смогу. Не смогу видеть эти вещи, никому не нужные. Это проклятое окно и пустую дверь, куда никто не входит. Днем делать бессмысленную работу, а по ночам жечь свою тощую свечку. И скрипеть пером по желтой бумаге. А утром сжигать все в холодном камине. Что вы делаете?

— Это та самая свечка.

— Но я же поклялся больше не зажигать ее.

— А вы и не зажигали. Это я зажгла.

— Ну хорошо… только осторожней.

— А что вы делаете?

— Не знаю. Я же все бросил.

— Странный какой. Ну вы же пробовали уже. Вот заладил: «был», «не знаю». Как, право, трудно с вами.

— Ну, хорошо. Сначала я делаю ночь.

— Ночь?

— Да, очень важно, чтобы была ночь. Тогда никто и ничто не мешает. Не говорит, не ворчит. Тихо так, спокойно. Тогда можно услышать… как стучит сердце, как текут мысли, болит душа. Ночь —

это когда нет постороннего света и можно зажечь свечу и осветить только то, что нужно, то, что рядом и важно.

— А свечки там, в ящике лежат?

— Ну да, там их полно.

— А откуда они там?

— Кто его знает? Я не думал. Ну вот, делаю ночь и зажигаю свечку. И достаю бумагу. Помните ту, желтую?

— Она какая-то ненастоящая, самодельная.

— Да.

— А где вы ее берете?

— Покупаю.

— И дорого?

— Да, в общем-то, дороговато. Знаете, иногда бывает так, что нечем платить. Придешь и топчешься. И стыдно так. А в карманах пусто. Потому что спокойно следишь, как твоих друзей опутывает паутина, как они привыкают к теплым, мягким тапочкам и прирастают к ящикам. Они все это ловко оправдывают, а ты молчишь. И сам не задыхаешься от отчаяния, от бессилия помочь им выбраться из удобного, мягкого, теплого болота. Когда не захлестывает до головокружения страх потерять эту женщину.

Хорошо, что все это недолго. Потом опять бросаешься в эту сумасшедшую жизнь. И тогда уже получаешь эту ночь…

…и эту бумагу…

 

Вступление

 

Прежде чем начать, надо вглядеться. Хоть мысленно, хоть так. Много вас, разные. С чем пришли? Ждете. Лиц почти не видно. Это хорошо. Так легче — значит и глаз не видно. Надо только выбрать одни глаза, чтобы держаться за них, когда будет особенно страшно. Будет, я знаю, я этого хочу.

Итак, занавес…

Я достану сердце. Вы когда-нибудь доставали свое сердце? Под взгляды? Колючие, шершавые, грязные, равнодушные, светлые, чистые, нежные, добрые, любящие, в конце концов. Много вас. разные.

Но зачем это?… Сердце… Жалко ведь. А как иначе?

Это мое сердце. Осторожно — Оно живое. Бьется. Ладошки чашечкой, а все равно страшно — вдруг выпадет?

А правда, зачем все это?

Чтобы через ВСЕ почувствовать те добрые, нежные, любящие, в конце концов. В бессильном отчаянии закрыть глаза и на усталом лице ощутить вдруг теплые ладони. Боль забудется, а это останется.

 

Любите…

 

Иногда, когда стая возвращалась на озеро, недалеко от того места, где они приземлялись, за кустом смородины ждал он. Ждал, одурманенный запахом зрелого листа, близкой осени, ожиданием встречи с ней. Он вытягивал шею, приподнимался, опираясь на крылья, — будто это могло приблизить прилет стаи, встречу с ней.

Каждый раз, до самой встречи его переполняло непонятное, бесконечное чувство счастья. И хотя при встрече оно пропадало, оставляя вместо себя муку, он всегда с нетерпением ждал этой минуты, ждал, бессмысленно на что-то надеясь.

Не убивай любви, приятель

В себе и в любящем тебя

Дай разгореться, дай истратить

В сего себя, всего себя

Не оттолкни души горящей

Не дай задуть её ветрам

В глухой степи, во тьме слепящей

Назло всем сплетникам, врагам

Не оттолкни руки, не надо

Вложи свою и будь нежней

За это не большая плата

Ведь та любовь тебе нужней

 

Потом он улетал к себе, унося с собой горечь, тоску и… любовь. И когда наваливались невзгоды и неудачи, мысли обращались к ней, и это его спасало… Постоянное внутреннее одиночество отбирало силы, комкало жизнь, но была любовь, была в его жизни Она, были встречи… Крохи,.. но что поделаешь!?..

 

(у зеркала)

Как жалок ты, влюблённый без ответа

Как ты смешон, как мелок и безлик

Ты потемневшая от времени монета

Ты согнутый под бременем старик

 

Что хорохоришься, на что ты уповаешь,

Что можешь изменить в своей судьбе

Ты сорванный цветок, ты увядаешь

И не откуда силы взять тебе

 

Как святы двое, что друг друга любят

Как жалок ты, влюблён и не любим

Они правы, их время не осудит

А ты как вор безжалостно судим

 

Зачем-то вечно что-то затеваешь

Чтоб оказаться рядом хоть на миг

Украдкой ищешь встреч, хитришь, лукавишь

Ты даже к этому уже привык…

 

Слова бросал отрывисто и смело

Взбодрённый чуть дешёвеньким винцом

А отраженье злилось и сопело

Его я слов не слышал, но лицо!!!

 

Любимое кресло

 

— А это у вас что?

— Это моё Любимое Кресло!

— Странное какое… Будете сдавать в багаж?

— Да, вы с ума сошли!!!

 

Она придёт усталая с работы, подальше от бестолкового сидения, и обязательно проходя скользнёт по спинке любимого кресла, и оно успеет коснуться губами её ладони. Эта уловка настолько сильна, что она непременно задержится и присядет, оправдываясь тем, что хочет передохнуть. А на самом деле голова её опустится на плечо, зароется, коснувшись шеи губами, обовьёт прохладные руки и почувствует на себе ответные тепло его рук. И это будет длиться…

Для всех она просто присела и уже поспешила на кухню. Она подарит свою заботу и любовь, свою бесконечную доброту всем кто рядом с ней, а в сторонке, никому не мешая будет стоять любимое кресло и ждать её с нетерпеньем, и всякий раз дожидаясь…

 

Старый Город

 

Старый Город был старым городом. В нем было полно всего: и грязные затхлые подвалы, забитые всяким хламом (а кое-где этот хлам плавал в вонючей жиже сомнительного происхождения), и приличные сухие подвальчики, и старые едва живые дома, и дома приличные, и даже дворцы с мраморными колоннами, белыми лестницами, тихими скворечниками и уютными комнатками, с большим плоским залом торжеств, обитым дурацким красным плюшем и с дрянной акустикой.

В приличных домах и дворцах жили серьезные люди. Им не было дела до того, что творится в городе, какую воду пьют его жители и как живется тем, кому место хватило только в подвальчиках. Как всегда случается, именно в этих сомнительных подвальчиках ютились самые интересные и талантливые жители Старого Города. Как раз в таком тихом приличном подвальчике, куда можно было пролезть под трубой с журчащими нечистотами (и если повезет, то удачно), так вот, именно в таком подвальчике жили Пьеро и Мальвина.

Жили они ничего. Часто из подвала доносился смех и бряканье ложки о чашку — это Пьеро и Малвина пили чай с булочками.

Конечно, пол в подвальчике становился сырой, а то и мокрый. Тогда Мальвина кривила губки и сидела на высоком табурете поджав ножки в белых гольфиках, а Пьеро горестно, по театральному, вздыхал и разводил беспомощно руками с длинными рукавами. Эти рукава и поэтическая душа Пьеро, наверное и делали его беспомощным.

И конечно, однажды подвальчик затопило совсем и бесприютные Пьеро и Мальвина стали скитаться по городу в поисках мало-мальски приличного подвальчика, потому что место для них, повторяю, было только в подвальчиках.

Тогда-то и наткнулся на них Буратино. Он тут же влюбился в Мальвину и подружился с Пьеро, хотя он ему многое прощал.

И поклялся Буратино, что Мальвина будет жить в приличном подвале, сухом и уютном. Мальвина слабо верила в это, но Буратино-то знал, что если дружно взяться, то они с Пьеро из любого подвальчика сделают приличный. Надо только дружно взяться за дело и оборвать эти несчастные длинные рукава и прекратить, ну хоть на время, эти поэтические разглагольствования, которые отнимают столько времени.

И Буратино нашел такой подвальчик и со свойственной ему энергией взялся за дело.

Но какого же было его удивление, когда Пьеро отказался расстаться со своими длинными рукавами. Бедный Буратино. Как он его уговаривал, угрожал, даже писал агитационные стихи, но ничего не помогало.

И тогда Буратино попытался добиться всего один.

А в это время во дворце стало как-то скучновато. Мы не будем на-мекать на то, кто в нем тогда жил, скажем только, что развлечениями заведовал Дуремар. Верхние покои пустовали /там раньше обитала Шушара/, но она куда-то делась и развлекать теперь было некому. Дуремар знал обо всем, что творится в городе, знал он и Пьеро. И задумал он хитрость.

Зная характер Пьеро и нисколько не опасаясь Буратино, он решил предложить Пьеро «золотой ключик». Ведь Пьеро, услышав, что его будет ждать сказочная жизнь, не будет разбираться, настоящий это ключик или нет.

И вот однажды, он подкараулил Пьеро возле булочной, где тот всегда покупал булочки и предложил ему ключик.

Все вышло так, как предполагал Дуремар.

Вернувшись с булочками Пьеро заявил, что теперь они будут жить во дворце, при этом его рукава воинственно болтались из стороны в сторону и пролетали у самого носа Буратино, норовя его снести, но по счастью он остался с носом.

Мальвина очень обрадовалась. Ей казалось, что она любит жить во дворце. Да, она устала от грязи и хлама, ей хочется красивого, белого, мелодичного…

Бедный Буратино, у него тоже опустились руки.

Теперь он иногда заходит к Мальвине и Пьеро, попить чай с их бу-лочками, послушать новые стихи Пьеро, посмотреть на Мальвину, которая стала красивее, но была уже не та Мальвина, простая и искренняя. Появилась какая-то фальшь.

А Пьеро? Бедный Пьеро. Он ничего не замечал вокруг. А Буратино-то видел (ведь со стороны виднее), что на руках и ногах у Пьеро появились какие-то крючочки, которых раньше не было, а к некоторым уже тянулись ниточки, уходившие куда-то вверх. И иногда казалось, что рукой двигает не сам Пьеро. Глаза его теперь редко открывались — он часто читал стихи, а читал он всегда с закрытыми глазами. Стихи еще были ничего. Да и рот по-ка еще открывался самостоятельно.

 

Мы

 

С семи часов народ начал собираться. Казалось, что были немного раскованы, однако напряжение ощущалось всеми. В воздухе, наверное, что-то носилось и норовило стукнуть и стукнуть хорошо, но не могло выбрать, с кого начать. От этого и были в напряжении и чего-то ждали. Боялись начать и оттягивали, старательно напрягая последние силы. Но начать все-таки пришлось.

Кто-то включил воду. Она стала набираться довольно быстро. Мы стояли по краям и смотрели как все это происходит. Старались не думать о том, что будет. Ждали молча. Наконец налилось достаточно.

Немного постояли. Все-таки страшно. Вдруг все зашевелились и стали входить в воду. Входили не глядя в глаза друг другу. Старались не смотреть. Наконец вошли.

Вода доходила до подбородка. Было жутковато. Оступишься и конец. Во всяком случае нахлебаешься.

Еще немного постояли так. И вот. По команде Лещинского начали выпускать.

Оно всплывало неожиданно. Каждый гадал, что всплывет рядом, но надеялся, что пронесет. Поэтому пугались. Поэтому вздрагивали. Поэтому было так жутко.

А человек, возле которого всплывало, дул изо всех сил, стараясь отогнать от себя. Оно плыло к другому, тот в панике со страшными глазами начинал дуть сам, и чем больше его всплывало, тем суматошнее становилась эта игра. Только от этого отдуешься — другое по затылку стучит. Волны пошли. Начали захлебываться. Кто-то истошно закричал — поперхнулся. Но он еще был жив.

Боже мой! Какая страшная картина! Чем все это могло кончится?

Наконец прозвучал звонок. Все затихли. Волны поколыхивались, успокаиваясь. Кто-то тихонько плакал, кто-то постанывал. Троих держали на плаву, они еще дышали, сердца еще бились.

Стала вода выходить. Подняться и уйти самим — сил уже не было. Вода уходила, а это все оседало на нас, оседало и раскисало сползая, засы-хало коркой, смердило. На лица смотреть не возможно. Расходились молча. Соберемся ли опять?

 

Подари мне остров

 

Он знал об этом острове давно. И эту одинокую женскую фигуру он и раньше видел и помнил. И слышал это пенье на высокой ноте уходящее куда-то в сердце, вызывая ноющую беспокойную боль.

Но что-то заставило на этот раз задержаться. Вдруг отчетливо осознал холод и одиночество среди мокрых неживых скал на этой земле, где ничего не хочет толком расти, где руки ноют по ночам от почти бессмысленной работы, а истосковавшееся по теплу сердце довольствуется жалкими кроха-ми.

И захотелось хоть что-то сделать для этой фигуры, устало прислонившейся к камню, четко и черно очерченному на фоне желто-красного неба.

Где-то у берега, под скалой, в море должны быть цветы. Они растут на большой глубине и невзрачны на вид, но если их вынуть из моря они словно просыпаясь раскрываются и цветут так, что рядом с ними не может жить никакая печаль.

Он нырнул поглубже и действительно смог набрать целый букет. И чтоб не напугать, постарался вынырнуть в стороне от той точки, куда был направлен ее отсутствующий усталый взгляд.

Когда он появился, она чуть вздрогнула, удивившись. Но вот цветы показались из воды и сразу стали оживать и раскрываться. Казалось, что в руках у него шевелится и горит костер радости и счастья. И этот свет передавался и ей и сначала глаза, а потом и вся она засветилась каким-то удивленно растерянным счастьем.

Он положил перед ней цветы и исчез в волнах.

А вслед ему звучала песня, и за каждым словом, за каждой нотой чуть дрожа угадывался этот беспомощный радостный свет.

 

Однажды, усталый и измотанный он выбрался на какой-то берег. Последних сил хватило лишь на то, чтобы волны не утащили обратно в море. Он не представлял где находится и спасет ли его, обессиленного то, что наконец добрался до берега.

 

Беспокойство накатывалось волной, как-то сразу и вдруг. Она прислушалась. Море уже утихло, волны устало набегали и уже не разбивались о прибрежные камни, а беззлобно шлепались, и мелкие брызги захлебывались в обильной пене.

Беспокойство пришло оттуда, от моря.

Она торопливо вышла и медленно направилась вдоль берега, с трудом разбирая в полумраке береговые камни и коряги. Не успокоившееся море мешало своим ворчаньем искать.

 

Откуда-то возникла уверенность. Попытался приподняться и сесть. Рука в поисках опоры натолкнулась на чью-то твердую но нежную ладонь. Вторая ее рука помогла найти опору спине и он облегченно откинулся расслабившись.

Теплую крепкую ладошку никто у него не отнимал, а другая, такая же, легко и бережно бродила по лицу, отгоняя все что с ним случилось до этой минуты.

— Как ты здесь оказалась?

Глаз он не открывал, чтобы не впутывать реальность в то, что происходило с ним от близости с этой женщиной, от ее ласковых рук…

— Нужна, вот и оказалась, — голос спокойный и уверенный, — пойдем со мной.

Теперь он мог подняться и идти, легко подчиняясь этой женщине этого острова…

…Когда то, что так долго строил почти в одиночку, отдавая все силы вдруг не выдержит ветра и волн и вдребезги разлетится, когда надежные руки, державшие вместе с тобой, вдруг отпустят, а одному этого уже не удержать, когда все-таки хватит сил куда-то выбраться — нестерпимо захочется этих рук, этого голоса, этих волос.

…Теперь он мог подняться и идти…

— Мне надо уходить.

— Снова все сначала?

— По другому нельзя.

Взял ее ладони, поднес к лицу…

Теперь он помнил ее руки, ее голос, ее волосы. Теперь у него был остров. Чтобы не случилось. Как бы не было трудно.

 

Шло время. Жить так как жил он в общем-то было не принято. Да и непонятно, как это ему удавалось. А за это приходилось платить, платить за непонятный износ души, платить нелепо, постоянно ощущая неутолимые приступы жажды человеческой доброты, доверия.

А такое приходило все чаще и чаще. Стоило только потерять под ногами опору, упустить из рук ощущение правильности сделанного выбора или просто устать от непонимания, от необходимости тащить весь свой груз одному, полагаясь порой на случайных и ненадежных людей, теряя тех, на кого можно было бы положиться, если этого не делать. Много легче сознавать, что тебе в любой момент могут помочь, чем знать, что не помогли.

А остров молчал. Молчал, пугая своей пустотой.

В памяти все слабее держалось то, что еще недавно так помогало ему. Только руки все еще хранили то, на что уже не хватало воображения.

Остров молчал. А он беспомощно цеплялся за малейший намек на тепло, за едва заметное ответное пожатие, встречая испуганные и недоуменные взгляды.

 

Четвёртый круг

 

Серый мрачный город. Моросит дождь. Узкие каменные улочки. До-ма высокие, с острыми крышами, стоят плотно. Стены старые. Шершавые. Мостовая. Ночью похоже на подземелье. Да и днем не лучше.

«Что за невезенье, — подумал он, — каждый раз одно и тоже. Но ведь обещали, что будет, как у всех. А они люди слова. Им можно верить.»

Очередь двигалась довольно быстро. Длинная очередь. Она шла по левой стороне улочки и заворачивала за угол. А что там? Конечно тоже самое. Такая же лавка. Они всегда одинаковые, эти лавки. И тетки там на раздаче все одинаково злые и неразговорчивые. Только кинет сверток на весы, бросит равнодушно три слова:

— Обычные, шестьдесят лет.

И забирай свое. Забирай и уходи. А через шестьдесят лет, где-нибудь, к такому же прилавку.

Он уже предвкушал свои «обычные». Неважно сколько потянет лет, лишь бы обычные. Сколько можно. Хоть по человечески пожить.

Зонта не было. Прятал голову в воротник старенького пальто, зябко ежился, руки грел в карманах. А влага пробиралась по телу. «Ничего, скоро заживем. Не век же этому длиться.»

А богатое воображение непривычно рисовало теплую, ласковую жену, трехкомнатную квартиру, с большим диваном, какой-то лимузин, дорогу на реку, шашлыки…

Завернули за угол. Точно. Лавка как лавка. И дело идет споро. В глубине видны тележки, груженные одинаковыми пакетами. Он в уме прикинул — тут на всех хватит. И на складе поди полно. Пронесло. Хоть на этот раз.

Он почти успокоился. Тут еще под козырек зашли. Дождь уже не докучал. Стал отогреваться. Перебросился парой шуток с соседями.

Тетка была довольно приветливая. Работала лихо. Изредка зубоскалила, но добродушно. Все шло хорошо. Осталось человека три.

Тетка привычным движением глаз окинула близлежащую очередь. Он не успел спрятать глаза. Хотел ведь отвернуться и не успел. Она как споткнулась об него. Лицо сразу стало злым.

Земля куда-то провалилась из под ног. Прошиб пот.

— Черт, — беспомощно выругался он и весь обмяк как-то сразу. — Нет, этого не может быть. Это несправедливо. Не по правилам. Они обеща-ли.

А тетка троих отпускала уже молча, зло поглядывая на него. И когда настала его очередь, откуда-то сбоку быстро достала сверток и бросила на весы.

— Сорок, с обнаженным сердцем.

— Не-е-е-т! — Дикий крик отчаянья.

От этого крика очередь вздрогнула и вжалась в себя, в воротники, в зонтики — вся очередь. И разом исчезли глаза, попрятались.

А он судорожно цепляясь за них все причитал тряся головой:

— Нет, нет. Так нельзя. Я уже три таких прожил. Я больше не могу. Я не выдержу. Они ведь не щадят. А сердцу больно. Больно, поймите же вы. Это каждый может потрогать и за каждого надо болеть. И любить. Лю-бить много — это невыносимо! А им ты не нужен такой. Им нужна перспек-тива, покой, семья. А у таких ничего не выйдет. Только боль за других, за их души. И один, один, один… Но почему я? Чем я хуже других?

— А кому я это подсуну? Никто ж не берет! Ты у них спроси, может, кто сжалится.

Безглазая серая масса влипла в стену и не трогалась с места.

— Забирай свое и уходи. Судьба такая. Не держи мне очередь.

 

Реквием

 

У меня на руках умирает любовь. Ее слабенькое тело безжизненно лежит в ладонях все меньше и меньше оставляя надежды. Так и не дождавшаяся твоей ласки и теплоты она, мой плод, доживает свои последние часы. А я бессилен. Все что можно было сделать, предпринять, написать и выдумать… Иногда тельце слабо шевелится, широко открываются глаза и уже в бреду начинает мне что-то говорить, говорить собирая слова, сваливая их в кучу, выстраивает чередой и начинает раскачивать в тупом ритме безнадежного стиха…

Уже трудно поверить что это едва живое создание когда-то заставляло меня дуреть, срываться с места, мчаться бог знает куда… А вечера и ночи, которые мы просиживали с ней вдвоем? Устраивается напротив меня, положив подбородок на сложенные на столе руки, смотрит пристально в глаза и после паузы:

— А что если она вовсе не придет?

И я рассказываю ей, что будет если ты вовсе не придешь. Потом мы все это перечитываем, безжалостно обсуждая написанное.

Она не может жить без тебя.

В последнее время жалко куталась в какое-то тряпье, сидела у заросшего паутиной окна, давно никому не нужного, и все вглядывалась во тьму за холодным стеклом болезненно чутко прислушиваясь к шорохам и шагам, заставляя меня метаться к этому окну на всякий стук, скрип снега или просто неясный звук, который может как-то означать твой приход. Она ждала болезненно и бестолково.

У меня на руках умирает любовь.

О чем ты плачешь?

Впереди еще много будет всего.

 

Глупая сказка

 

Наверно так. В маленьком домике на берегу ручья жила-была Принцесса. Ранним утром она уходила из дома и возвращалась только вечером. И каждый вечер мимо домика проходил со своей поклажей Бедный Человек.

Иногда они встречались у калитки и вежливо раскланивались. Иногда он приходил когда еще никого не было и выискивал ее глазами в саду. Иногда его взгляд находил ее там и глаза теплели. Но всегда он проходил мимо.

Допустим однажды, он ненадолго пропал. А когда появился вновь, вид у него был потрепанный, одежда лохмотьями болталась на руках и ногах, глаза ввалились и привычной поклажи у него не было. Он подошел к калитке и остановился в нерешительности. Принцесса была в саду и увидев его пригласила войти. Немного помедлив он вошел и подойдя к ней поклонился, разрыл у ее ног землю, положил туда семечко, засыпал и зачерпнув из ручья воды, полил это место. Как только из земли показался зеленый росток, он поднялся и заговорил.

— Милая Принцесса. Ради бога простите, что я вас так называю, но мне больше некуда идти. Я не могу жить с пустым сердцем и поэтому пришел к вам с просьбой пожить в нем пока не наскучит. Это вам почти ничего не будет стоить. Во всяком случае другим это ничего не стоило. Но может я ошибаюсь, а вам не хотел бы причинить боли. И потому прошу вашего согласия.

— Конечно же, что за беда. Я согласна, делайте что хотите, раз вам это нужно.

— Что же тогда я спокоен.

Должно быть в это время зеленый росток уже вырос в крупный стебель цветка и на его макушке красовался великолепный бутон, готовый вот-вот лопнуть и раскрыться.

— Какая прелесть, — сказала Принцесса, взяла в ладони бутон и поднесла его к губам. Конечно от поцелуя он раскрылся и там оказалась совсем крошечная… принцесса.

Бедный Человек вынул свое сердце, открыл небольшую дверцу и поднес его к цветку. Крошечная принцесса вошла в него, и сердце вернулось на свое место.

— Вот и все. Больше мне ничего не нужно.

И с этими словами он ушел туда, откуда потом опять каждый вечер проносил свою поклажу. Но теперь он часто задерживался у калитки и даже входил в сад. Они садились на берегу ручья, и он рассказывал ей истории, которые придумывало для нее сердце. Они были то грустные, то веселые — все зависело от того, как вела себя принцесса в сердце — топала ли капризно ножками, лила горькие слезы или смеялась радуясь птицам и цветам, которых в его саду было великое множество.

Так они сиживали подолгу. Она смотрела на него, слушая… то грустила, то весело смеялась. Он рассказывал, стараясь все изобразить, и лишь глаза его иногда вдруг останавливались на ее руках. Тогда он чуть сникал, особенно когда она случайно касалась его, и он запинался не зная куда деть, спрятать свои руки и с трудом мог продолжать. Она это замечала, только не могла понять, что это значит и к чему может привести.

Что это значит… Да просто иногда только они, эти руки, и в состоянии были помочь, дать силы…

…в бессильном отчаянии закрыть глаза и на усталом лице ощутить вдруг теплые ладони…

Ведь это так много.

К чему же это привело? Просто однажды он едва дотащился до маленького домика у ручья. Ее еще не было. И хорошо. Она не должна была его видеть таким.

Он пробрался в дом и бродил по нему шатаясь, трогая и гладя те вещи, к которым прикасались ее руки, завидуя этим вещам, бездушным, мертвым вещам, которые получали каждый день то, чего он никогда не получит. Вот ручка двери, вот подсвечник, вот подлокотник кресла, а вот столб, стоящий посреди комнаты, натертый до блеска ее ладонями. Он обхватил его, прижался щекой и медленно стал чахнуть и скукоживаться, пока не превратился в причудливый нарост на столбе.

Еще одной вещью стало больше в этом странном мире, окружающим Принцессу.

Когда он очнулся было уже поздно.

— Что это со мной? — проговорил он вслух.

— Что, что. То же самое, что и с остальными, — проворчало старое кресло и недовольно поежилось, поскрипев своими пружинами.

— А он неплохо устроился, — проговорило одеяло.

— Ты бы уж молчало, — недовольно сказал пододеяльник. — Много ли тебе позволено?

— Вечно приходится его ограничивать. Так и норовит вылезти.

— Ничего не понимаю…

— А чего тут понимать? Ты ведь получил все, что хотел! Конечно, пришлось пожертвовать остальным. Но тут ты и не виноват. Слишком уж… Это неизбежно. Во всяком случае, все мы не смогли этого избежать. Так что…

Старое кресло умолкло, и все вещи в доме заохали и завздыхали, ворочаясь, переживая вновь тот миг, вспоминая и жалуясь друг другу…

Жила-была Принцесса. Был у нее маленький домик, куда она возвращалась поздним вечером, уставшая и довольная прожитым днем.

Чем она занималась, уходя каждый день ранним утром, никому неизвестно. А вот что ее ожидало в небольшом домике знают все. Это почти и не надо описывать и объяснять. Каждый об этом мечтал или мечтает, жадно вглядываясь куда-то, крепко держась за ржавые прутья своей клетки, так крепко, что побелеют пальцы, как будто эти прутья единственное спасение…

Первой ее встречала калитка. Она приветливо распахивалась и по домашнему поскрипывая желала хозяйке доброго вечера.

Цветы вдоль дорожки начинали распускаться и благоухать только с ее приходом, заполняя своим ароматом и сад, и дом. Ручей, завидев ее, как сумасшедший начинал журчать и плескаться, брызги летели во все стороны, а когда она подходила совсем близко, он прикидывался тихоней и смирненько тек, пока она шла вдоль вся в напряжении, ожидая прыжка, и всегда это было внезапно, и эта игра повторялась каждый раз, и неизменно радовала их. Он обрушивался на нее всей своей прохладой и мокротой, заставляя вскрикнуть и отскакивать в сторону. Потом она сбрасывала одежду и отдавалась ему. Да да, отдавалась. И какое-то время наслаждались близостью оба — женщина и вода. Потом опомнившись, он смущенно притихал и тек уже в стороне, огибая подальше ее ноги.

Она шла в дом и сначала подходила к столбу. Руки скользили по изгибам причудливого нароста, и ладони нащупывали легкую ожидающую прохладу дерева, прохладу, принимающую тепло и отвечающую тем же. Стоит только прикоснуться и оно уже теплое, уже твоё.

Она прижималась к нему, гладила и бормотала едва слышно, почти одними губами:

    — Что же вы наделали, простите меня, ради бога, простите.

Потом она привыкнет, успокоится и уже не будет бормотать такой ерунды.

Она пойдет дальше, и все получат свое: и свеча, которой придется сгореть до последней капли воска; и перо, что запишет за Принцессой все ее мысли; и бумага, что запомнит это все и будет потом твердить, и твердить, перешептывая все снова и снова. И в конце концов постель примет ее в свои объятия. И пододеяльник будет кутать и прижиматься к чистому свежему телу, а одеяло постарается пробраться тоже, и они опять поссорятся с пододеяльником.

И так будет продолжаться изо дня в день, из века в век, пока живет на свете такая дурацкая любовь и живу я, пишу и читаю эти строки, повторяя их за своим сердцем. А оно все придумывает и придумывает.

— Милая Принцесса! Ради бога простите, что я вас так называю…

19.01.1988

 

Глупость. Большая

 

С наступлением утра город привычно закрутил свою машину. Все завертелось, выстраиваясь чередой, правильно следуя друг за другом, останавливаясь на перекрестках, давая дорогу новому и правильному. Оно пересекало путь и уходило в никуда. И снова движение и снова суета.

Находясь в движении, все бессмысленно полагало свой путь верным и необходимым, находясь меж тем на одном месте и никакого общего движения и роста не совершая.

Сегодня мой день. Похоже город его не заметил и не придал значения. Тем лучше, тем легче будет прорваться через обязательные в таких случаях заслоны.

Друзья меня поздравляли, похлопывая по плечу и желали удачи. Я косился на спутавшие их веревки и пожимал плечами. Почему-то в этот день эти веревки особенно мозолили глаза, или они их нарочно выставляли напоказ, чтобы оправдаться в своем бессилии и сидении в этот день.

Я собрался с силами, постарался сосредоточиться на одном желании, немного подался назад и с силой оттолкнулся…

— Вы куда?

— Как куда? — от неожиданности я даже опешил.- Я сейчас,- глупо выдавил я.

— Где ваше место?

— Вон дырка в третьем ряду.

— Заполнить!

— Но сегодня первое число.

— Вот именно.

Страшнее довода невозможно придумать.

Но все это ерунда. Разговор этот на лету, остановить меня уже было невозможно, да и место уехало.

Я глянул туда еще раз… Сами виноваты. Но я до них еще доберусь.

Зря я рассчитывал, что все забыли об этом дне. Сначала меня по-просту не пускали. Потом я стал хитрить. Получалось плохо. В конце кон-цов поднаторев в этом деле я облапошил все-таки один из постов и вот впереди этот город…

В его водовороте, окутанным мраком, надо найти светящуюся точку. Светящуюся ли? Найти, пробраться, приблизиться к ней на столько, чтобы день этот не померк, не пропал даром мой день, первый день весны.

Только оторвавшись от своего места, я понял что мчусь в никуда. И дверь эту мне отыскать страшно, и тем более постучать и дождаться пока откроют. Как совместить свою выдуманную страну с реальностью? Как ее обмануть? Как сделать так, чтобы они не перемешались, не встали друг пе-ред другом, удивленные и разочарованные???

1.03.1988

 

Дверь

 

У людей праздник. Они пришли сюда увидеть конец, развязку всех своих приготовлений, ожиданий. У них дело, они знали зачем шли.

И я принес свое усталое больное тело в это чужое веселье. Принес и устроил поближе к порогу, чтобы и не на виду и все же среди. Устроил в сторонке, чтобы не так бросалось в глаза озябшее, скрюченное, зачуханное существо, которое немного побаиваются и за нормальное не держат, прощая все выходки. И все же не обошлось без 3-х — 4-х фраз участия, скорее обязательных, чем нужных кому-то из нас.

Холодно. Для них это экзотика, некая шутка. Мне же от этого холода все хуже и хуже. Ловлю в зеркале свой затравленный взгляд, колотит всего. Сознавая нелепость своего нахождения, утешаю себя мыслью, что все это мне надо увидеть, чтобы иметь из чего складывать потом. Наконец понимаю что видеть нечего, но не могу себя увести, чувствуя что сейчас должно что-то произойти . Все отчетливее осознаю одинокость, чуждость своего нахождения в общем гаме, все лихорадочнее ищу выхода, пытаясь оторваться, отгородиться, убежать — нет, убежать сил никаких нет и я проваливаюсь, в конце концов, нащупываю, уже соскальзывая какую-то дверь, еще не веря в находку, с опаской осторожно открываю, еще не понимаю куда, я ступаю в темноту. И плотно прикрываю за собой эту дверь в себя…

И сразу все стихло. Вся суета и шум веселья остались там, за две-рью, а здесь…

Темно. Неясно.

Присел с краю, прямо у входа и чего-то боюсь. Все еще знобит.

Что меня сюда тянет? Какая забота снова и снова, отыскав, берет за руку и тащит сюда, к этой двери, осторожно подталкивая спину? Ладно. Вот немного передохну. Чуть-чуть. Ничего. Сейчас разберемся.

Поднимаюсь и начинаю осторожно пробираться, нащупывая все, что попадается на пути. Каждая вещь немного говорит о себе, только то, что поймут пальцы. Много ли они поймут? И я иду дальше и дальше, собирая по крохам, начиная кое что понимать, уже получая какую-то ясную модель, и вдруг что-то незнакомое, непонятное, непостижимое., и все заново, переставляй прежнее в новом порядке. Да, да. Вот теперь понятно.

— Кто здесь?

Вы?

Что вы тут делаете?

Ах, простите…

Надо же. Как я рад.

А я боялся что уже никогда вас здесь не встречу.

    Что же вы в потемках? Давайте я свечку зажгу. Тут она где-то…

    Вот. Теперь хорошо.

    Это вы…

    Вы только меня не пугайтесь, ради бога. Постараюсь ничем вас не беспокоить. Посидите, почитайте. Здесь вот кое-что есть…

    А я рядом пристроюсь. У ног ваших. Вот так вот. И ладонь вашу возьму в свою.

    Ах, это уже чересчур?

    Только не уходите.

    А я люблю здесь побродить. Вам нравиться? А что же вы так сидите?

    Здесь все можно трогать, брать, присваивать. Раз вы уже здесь, чувствуйте себя хозяйкой. Ну что же вы испугались?

    Это ваш сундучок?

    А что там?

    Ну как хотите.

    А это вам. Возьмите, возьмите.

    И еще знаете что…? Вот это. Да, да.

    Нет, ну что вы. Конечно не жалко.

    А вам?

    Что замолчали?

    Боитесь проговориться? Страшно?

    Вы все прячете себя…

    В сундучок? Угадал?

    Куда же вы?

    Да стойте же!

        Не уходите!

            Слышите?!

                Вернитесь!

 

Чучуру

 

На одной высокой горе жили 7 горцев. Жили по разным местам. Звали их Зуру, Фуру, Куру, Муру, Чуру, Буру и Дуру. Была у них одна светлая мечта: Чучуру построить. Кто знает, что такое? Сильно хотят. Все ходят место ищут.

Каждый жил как вышло.

У Чуру красиво вышло. Дом такой — сказка! Большой, чистый. Источник рядом. Комната одна. Потолок низкий. По углам лампы горят. Ни-чего в комнате нет — один ковер мягкий на полу. А какой мягкий, да теплый! Любит Чуру ходить по ковру. Придет, ноги в источнике пополощет, полотенцем чистым вытрет и ходит туда сюда. В уголок ляжет, полежит и опять ходит. Весь день может ходить. Красиво вышло.

У Муру, Буру чудно вышло. Раз шли вшестером, место для Чучуру искали. Видят дерево. На дереве дом висит на веревке. Дом красивый, большой. Сколько места — кто знает? Полезли. Долго лезли, кто что сломал, ушиб, ободрал, кто плюнул ушел. Двое влезли- Буру и Муру. Веревку перерезали. Дом свалился. Хорошо встал. Места двоим и хватило. Кто знал?

Живут. Чудно живут. Буру ствол нашел. Гладкий, красивый. Блестит. Ступеньки делает. Умный. Вверх идут. Высоко будет. Вниз редко спускается. Хорошо там, однако.

Муру веселый такой. Балагур. Тапочки сшил. Теплые. Лоханка есть. В лоханку нальют, тапочки наденет — хорошо ему! Веселый такой.

У Фуру неважно вышло. А он хитрый — дыру сделал. Вид красивый. То солнце садится, то облака плывут. Восход не видит — спать любит. А так часто смотрит. Гроза — тоже красиво. Сидит, смотрит, похваливает.

— Ах как красиво, ах хорошо. Нарисую. Ей богу нарисую.

Не нарисует. Куда краски девал? Кто знает? Бумага тоже есть. Куда спрятал? Дом маленький, вещей много. Но художник. И хитрый — из ящика может антресоль сделать! Не делает. Не хочет. Может знает много, может ленивый.

Куру веселый такой. Вино любит, компанию, песню. Соберутся все — он самый счастливый. Ходит целует всех, обнимает. По плечу стукнет — все вино расплескаешь. Всех любит. Дом любит строить. Один построил — еще хочет. Все время будет хотеть. Так думаю.

Беспокойный такой. На ишаке едет — и то руки чешутся делать что-нибудь. Тогда слова складывает. Счастливый такой. Но часто в яму падает. Не везет. Яма одна — все про нее знают, а он забывает. Часто падает. Не ве-зет.

Зуру мудрый такой, скрытный такой. Сам все знает, о чем думает — кто догадается? Садит что-то. Вырастит — увидим.

Дуру хорошо живет. Домик маленький, зато лодку рядом строит. Моря нет — зачем лодка? Смеется.

Любят все смотреть как он лодку строит. Чудно ведь. Бревно подадут. Зачем ему? Надо наверно.

У Куру мачта есть. В углу стоит. Хорошая мачта. Зачем ему? Он говорит все:

— Дуру. Мачта у меня стоит. Мне зачем? Я тебе принесу. Ты не делай.

Все не несет. Хохочет. Веселый такой. Удивляется:

 — Вот Дуру. Какой умный. Какой молодец. Лодку строит. Моря нет — все равно строит. Характер какой. Все умеет. Молодец. Лодки нет? Построит. Мачты нет? Сделает. У меня мачта стоит. Мне зачем? Ему отнесу.

Буру знает как руль сделать.

— Ты, Дуру, руль не делай. Я знаю как. Зачем спешить?

Хитрый такой. Сам не идет — все ступеньки делает. Но знает. Умный такой.

Вот так и живут. Все хотят Чучуру построить. Место ищут. Соберутся все и ходят. Никак не выберут. Стемнеет, костер большой разведут, вино достанут, мяса. Хорошо посидят.

Тогда птица прилетает. Мару зовут. Красивая. Перья то так торчат, то так. Все ладно, все хорошо. Любит про Чучуру слушать.

Куру много про Чучуру говорит. Любит. Придумает что или вспомнит — все хохочет. И Мару тоже хохочет. Веселая.

До утра сидят. Потом не ищут. У каждого дело. Какое — сказал уже.

Вот собрались опять место для Чучуру искать. Искали, искали — стемнело. Большой костер зажгли. Вина достали, мяса. Мару прилетела. Перья как красиво торчат. Поели, попили, песню завели. Душевно так — про Чучуру. Хорошо всем. Один Дуру печален.

Куру хотел про Чучуру рассказать, на Дуру посмотрел. Смеется. Хлопнул его по плечу — вино расплескал:

— Что ты Дуру печалишься? Найдем мы место для Чучуру.

— Вот я и боюсь.

— Такой характер и боишься. Чего?

— А что если найдем место?

Тихо стало. Каждый подумал. А Дуру продолжал.

— Место найдем — строить надо. Кто будет? Сам скажу. Ты, Куру, не пойдешь. Тебе дом строить. Никогда не достроишь. Знаю. Я лодку строил, почему мачту не принес? Я ждал. Обиды нет. Однако теперь знаю — Чучуру строить не будешь. Сильно большое дело.

А ты, Чуру? У тебя вон ноги чешутся, все хочешь разуться, да по ковру походить. Не будешь строить.

Ты, Фуру, ладно говоришь. Только хорошо краски спрятал.

Муру и так жалко. Смотри, как мерзнет без тапочек?

Вчера ствол у Буру смотрел. Высоко уже. Хороший ствол, гладкий, блестит. Как такой ствол бросишь?

Я руль сам сделал. Не дождался. Ты меня, Буру, извини. Обиды нет — я разве судья?

Зуру все видит, все знает. Молчит. Скрытный. Что думает?

А без Чучуру пропадете. Мне что? Чертов Камень упал — слышали? Реку загородил. Озеро стало. Большое озеро, красивое. У моего дома начинается. Лодку построил — поплыву. А вы как?

Молчат горцы. Кто хитрый, кто умный — все равно молчат. Каждый плачет: «Жалко ночь, пропала. Чего Дуру воду мутит? Про Чучуру кто знает? А не знаешь, как место найдешь? Всегда искать будем. Лодку построил? Ладно. Чего воду мутить? Ночь жалко. Пропала.»

Так было.

21.12.1987

 

Окно

 

Часто проходить мимо этого окна и заставлять себя не смотреть? Глупо. Все равно смотрю, все равно заглядываю и довоображаю то, что нельзя рассмотреть через противное стекло, что так ревностно оберегает покой этого дома. А мне все равно видно и понятно, а что не видно, то я давно знаю, я уже рассмотрел, столько времени прошло.

Там, за крестом оконного переплета, под присмотром набивших дом вещей живет этот цветок. Такой хрупкий, ранимый, любимый.

Можно было бы заставить себя ходить мимо, просто ходить мимо, не останавливаясь, не останавливаясь и ничего не делая, просто ходить мимо, ходить мимо и смотреть, смотреть, смотреть… Кусать губы, глотать подступившие комки, а потом ломать перья частыми ночами, пряча исписанные листки от дотошных чужых глаз.

И я ходил бы… если бы ему не было так душно за тем стеклом, да если бы еще он не вздрагивал при моем появлении и не тянулся украдкой своими лепестками… И я украл его…

Оборванец и нищий… шарманщик… как я посмел.

 

Бред

 

Крепко обхватив толстые прутья, прижимаясь лбом к холодному ржавому железу, вглядываясь вдаль, предчувствуя твой приход…

Целый век стою на холодном ветру, вглядываясь вдаль…, предчувствуя твой приход…

И вот осторожные шаги, и я открываю влажные глаза и встречаю твой взгляд и ловлю твои руки. Ты пришла. Я так и знал. Я ждал. Я предчувствовал твой приход.

Ты проскальзываешь сквозь решетку, сквозь решетку, которая держит меня в этом плену и я не в силах вырваться из нее сам, а куда мне вырваться? А кто меня вырвет, чтобы было куда…?

Ты проскальзываешь сквозь решетку и находишь покой, и я протягиваю свои руки, которые могут еще пока протягиваться и держать, дарить и хвататься за прутья той клетки, в которую сегодня пришла ты, чтобы превратить эту клетку моего рабства в уголок счастья, где нет ничего кроме твоих рук, глаз, губ…

И меркнет свет и только лицо, эти руки, и я на коленях пью маленькими глотками, чтобы не задохнуться…

А мрак прячет от глаз цепи кандалов и крюк в стене, и пустые флакончики из под ядов, которые щедро посылают заботливые кто-то. Эти яды съедают мне сердце, выжигают душу, оголяют мозг… Вот этот, темно зеленого стекла… Это миражи протянутых рук, добрых улыбок, отчаянных голов — они настоящие, они живут, они правда притягиваются, добры и отчаянны. Но на них нельзя опереться — можно только пожать, нельзя позвать — можно только ответить… Можно ходить среди них, как в музее, ходить в мягких тапочках, смотреть, читать таблички и пить эту отраву…

А этот с желтым пятном на боку… Сколько раз эта дверь… настежь… а там солнце, люди, голос, смех, они ждут, они помогут и дверь настежь и я бегу туда, к ней, падаю и снова бегу, пробираюсь, за что-то цепляюсь, кто-то хватает, рвет и перед самым носом с треском захлопывает, держит — а я боюсь, ломаю в щепки… А там тьма, пустота, холод…, холод одиночества.

И я запихиваю подальше за пазуху исписанные листки, пряча натруженные руки и пью эту отраву…

 

А ты уйдешь снова. Уйдешь в привычную старую жизнь, поменяв жажду на стыд и чувство долга. Уйдешь туда, откуда только ты знаешь дорогу.

А мне держаться за прутья решетки и вглядываться вдаль, предчувствуя твой приход. И жить в этой клетке моего рабства, откуда самому не вырваться, да и куда вырываться? И кто вырвет, чтобы было куда?

И пить эту отраву.

Где же они берут столько? Кто их мешает? Кто все это выдумал? За что?

А от кандалов язвы. Скоро ли конец?

 

На Старой Каменной

 

Ты думала, что если уйдешь, то она умрет. Нет. Она жива. Она жива и живет со мной в подвальчике на Старой Каменной улице, что пятится от рынка до городской свалки, держась подальше от Старого Канала. Это как раз напротив мясной лавки, где висит жестяной окорок. Есть там такая низенькая дверь с железными кольцами. Вот если туда зайти, то под лестницей четыре ступеньки вниз и еще дверь. Такая же. Вот тут мы и живем.

Я никогда не спрашивал почему она решила остаться. Живет и живет. Лишь бы не уходила.

По выходным, если она не болеет, мы идем гулять. Я беру ее за руку и веду по тем местам, где мы с тобой бродили. Их мало, но они есть. В таких случаях мы редко разговариваем.

Иногда она спрашивает почему ты ушла. Как будто забывает что я ей отвечал в прошлый раз. Или ее не устраивают мои объяснения. Но ведь я тебя понимаю. А она не хочет.

Если удастся достать дров и хлеба, то мы устраиваем праздник. Натопим жарко камин, нарежем тоненькими пластиками хлеб. Ставим старое кресло поближе к огню. Она забирается туда, а я устраиваюсь рядом на полу. Мы поджариваем на углях хлеб и едим его. Потом я достаю старую пухлую папку и начинаю перебирать ее содержание и кое-что читать вслух.

Да, да. Мы перечитываем сказки. В последнее время их уже не покупают. Но я все равно пишу их. А она — единственный слушатель. Ей почему-то они нравятся.

Когда идет дождь, я ухожу один в город, на всю ночь. Хожу по мокрым, холодным, темным улицам и знаю что где-то, где сухо и тепло, калачиком свернувшись в уютном кресле сидит, глядя в огонь, то что осталось от нашей любви… И в этом же городе живешь ты. О чем ты думаешь в эту дождливую ночь? Ты нас бросила, а каково теперь тебе? Одной? Нас-то двое…

 

По Андерсену

 

— А где мое кресло?

От неожиданности Тык даже вздрогнул. Перед ним стояла малень-кая девочка и капризно надувала губки. У нее это выходило довольно плохо. Тык и сам был не очень то высок — он едва доходил девочке до пояса, но то что девочка была маленькой — это уж поверьте мне, совершенно точно.

— А где мое кресло? — повторила она.

— Какое? — промямлил в нерешительности Тык.

— На котором я буду королевствовать… Что-то неважно звучит… Ну, в общем, я буду восседать, а вы меня обожать.

— Кого это «меня»?

— Свою королеву.

— А кто это «вы»?

— Ну вот ты, и еще кого-нибудь найдешь. Есть же тут кто-нибудь, в конце-то концов.

— Ну хорошо, я поищу. А зачем вам это?

— Вот еще. Королева не должна объяснять всех своих причуд… Ну же!?

— Ах, извините. Попробуйте вот сюда. Вам удобно?

— Превосходно.

— Вы пока посидите, а я что-нибудь накину и поищу, может, кто попадется.

— Да, да, только поживей, пожалуйста, а то мне наскучит.

Тык зашел в высокую траву, окружавшую лесную полянку и сел на пенек обдумать ситуацию.

Вообще-то эту девочку он раньше встречал и довольно часто. Это для нас ее появление неожиданно, как впрочем и все остальное. И если быть достаточно откровенным, она ему нравилась и даже прилично нравилась, так что отказываться от ее общества причин у него не было. А что касается условий игры — то они его вполне устраивают. Одно только смущало — это то, что девочка-то была не так себе, и игры потребует тонкой и изящной. Ну да это наоборот интересней чего другого. Да и надолго ли ее хватит?

— Что это ты тут расселся? Заботы другой нет, что ли?

Из травы высунулась шелковистая рожица Пыка.

— Думаю, рассуждаю. Жизнь ведь, все таки, ни фигли мигли.

— А кто это у тебя на поляне сидит, что за фея такая? Я бы не прочь с ней потолковать на разные темы. Ишь какая умница.

— Между прочим ты мне можешь пригодиться. На вот, переодевайся, да пойдем и потолкуем на разные темы.

— Что ты, что ты! Я и не предупредил никого. Да и кто знает, чем это кончится.

— Ну, как знаешь.

— Что это за «как знаешь»? Торопыга какой. Ладно, выкрутимся. Что надо-то?

— Восхищаться. Вот твой кафтанишко.

С этого все собственно и началось, и продолжается по сей день. А раз произошла такая история.

Случилось это теплым весенним днем, когда в соседнем саду, по слухам, распускались чудесные цветы и всякая восторженная душа рвалась туда, как и стайка эльфов, опустившаяся на поляну передохнуть. Они так весело и интересно щебетали, расписывая девочке все прелести сада, что она заметалась заламывая руки, то в восторге (представляя себе сад), то в горе (при мысли что туда ей не попасть). Она так искусно все это делала, что эльфам стало жаль ее и они уговорили старую Почиху, чтобы та сделала ее такой же маленькой и порхающей, тогда она сможет побывать в том саду.

Восторгу девочки не было предела. Лишь одно смущало ее. Она так привыкла к Тыку, ей так нравилось сидеть в кресле, что при мысли о расставании у нее краснели глазки.

Но какая же она была выдумщица! Она придумала прекрасную вещь. Тык отправиться следом за ними и под забором того сада будет ее встречать. Тогда разлука будет короче. А чтобы ее осталось еще меньше, она ему оставит там горку свежей земляники на смородиновом листе. Он будет есть и вспоминать свою девочку, а она думать о том, как вкусна собранная ею ягода и еще в придачу кидать через забор самые прекрасные цветы, что-бы и Тык мог себе представить как там чудесно, за этим забором…

Тык с радостью согласился. А что тут удивительного? Он тоже очень привязался к девочке, очень-очень, и не пожалел сил, чтобы вовремя добраться до забора. Ему пришлось немало потрудиться — дорога была тяжелой. Но он отчаянно и смело шел навстречу всем трудностям, представляя себе эту горку ягоды, покрытую росой, на пахучем листе смородины, и эти цветы, что будут дождем валиться на него… ну пусть не дождем… пусть реденько…

…Листик он все-таки нашел. По долгу сидел возле него, снова и снова обнюхивал — может запах от ягод остался? О цветах старался не думать. Да что там старался, просто запрещал! Разрешал только думать о том, как ей там сейчас удобно и чудесно. Он вскакивал на всякий шум крыльев, что исходил оттуда, и вновь садился возле листа с улыбкой на измученном лице. И все шептал: «Ей там, должно быть, хорошо… нектару напьется, напляшется…»

В конце концов прилетели и они, присев у ручья на минутку.

Она чуть было не улетела, не заметив его — так было шумно и суетно в их компании, что-то щебетавшей весело и беззаботно на непонятном языке. Увидев его, она все-таки успела крикнуть:

— Тык! Что ты тут расселся. Полетели с нами! — и вспорхнув вместе со всеми, скрылась в зелени леса.

Какая смешная. Она совсем забыла, что Тык и летать-то не умеет.

— Ишь ты, карусель какая, — подумал Тык. — Выдумает тоже, полетели.

Но сам все-таки попробовал украдкой помахать ручонками, встав в позу. Потом представил себя со стороны, стыдливо съежился, вздохнул и пошел к ручью. У берега стояла небольшая лодочка, заботливо сплетенная им из травы. На ней они собирались вместе попутешествовать в ручейную страну. Вместо паруса сидела огромная розовая бабочка — чукунья. Он оттолкнул лодочку от берега и она поплыла вниз по течению, унося с собой маленькую надежду и мечту. А Тык побрел обратной дорогой.

— Надо будет кресло починить, — думал он, — вдруг оно скоро опять понадобится. И Пыка предупредить, чтобы кафтанчик залатал. Мало ли что.

 

Жан из стручка

Французская народная сказка (как бы),  детская

 

Эта история началась теплым летним днем на изумрудно зеленом лугу, что расположился сразу за деревней, затерявшейся в дебрях старинной сказочной Франции. Маленький Жан лежал на солнышке, лениво поигрывая соломинкой. Она с успехом заменяла ему прутик, с которым обычные мальчишки так же как и он пасут гусей. Сами гуси расположились чуть поодаль, но не потому, что побаивались своего пастуха, а чтобы не обидеть — ведь росту он был всего то с горшочек.

А всё потому, что вырастили его из обыкновенной горошины Жак-булочник со своею женой матушкой Мирэй. Детей у них не было, в доме ни смеха ни топота, да и не молодые уже. Посадили с отчаяния горошину в горшок с землёй, стали соком томатным поливать, да надеяться. А земли там сказочные. И вырос из той горошины невиданный стручок. Вот из того то стручка маленький Жан и вылупился.

Было и у меня отчаяние. Не удержался — посадил горошину. Да видно земли у нас не те.

Лежит себе маленький Жан и только гоняет изредка муху, что каждый раз пролетая мимо, удивлённо задерживается над ним и назойливо жужжит.

— Жжжжжжжж.

Издалека раздается голос матушки Мирэй.

— Жан! Жа-ан! Что ты разлегся? Смотри, чтоб гуси не разбежались.

— Жан, Жан, — заворчал заведённый мухой Жан. — Что расшумелась? Куда эти гуси денутся? Ишь, толстые какие, ходят вперевалочку. Им ходить-то лень. Да и трава тут вон какая сочная. Сам бы такую ел.

Последняя мысль Жану понравилась и он тут же решил её проверить, но неудачно — трава оказалась жутко горькой. Жан с отчаяния расплевался (никогда так не делайте) и снова неудачно, потому что попал прямо в паука, пробегавшего мимо по каким-то своим паучьим делам (может по поводу той мухи).

— Ты чего плюешься, мелкота? — первым начал пере-палку паук. И его можно понять — на него наплевали!

— Твое какое дело? — попытался извиниться Жан.

— Смотреть надо под ноги!

— А я и смотрю, — не унимался наш герой.

— Плохо смотришь, — почти остыл паук и в нём начало просыпаться природное любопытство. — А ты кто такой будешь?

— Я — Жан из стручка, — обрадовался Жан возможности рассказать немного о себе,- Жака-булочника сын, — и добавил гордо, — Меня соком томатным поливали.

Паук стал пробовать понимать Жана, а может просто издевался от обиды за то, что не там пробежал.

— Грязь отмыть хотели?

— Да нет же, — заторопился Жан, — В горшок посадили. А чтобы получилось так — соком поливали. Вот и вышло.

— Что вышло? Сварили, что ли?

— Да нет же. Горошину в горшок посадили, томатным соком поливали — вырос вот такой стручок, — Жан раскинул руки пытаясь передать точный размер, и добавил уже с уважением к себе. — Вот я из стручка и вылупился.

— И зачем?

— Как зачем? У Жака-булочника детей отродясь не было, вот они меня и вырастили.

Паук внимательно осмотрел Жана.

— Ну и зря.

— Как это зря?

— Какой от тебя прок? Помощи по дому никакой. Мелкий ты. Одно беспокойство.

— А я гусей стерегу,- попытался Жан найти пользу от себя.

— Они и сами никуда не денутся, — гнуло своё безжалостное насекомое. — А с тобой хлопотно. Мелкий ты, — добавил паук, — еще потеряешься.

— Куда это я потеряюсь? — Жан терял последнюю надежду.

— Куда, куда. Ветром подхватит, и ищи тебя потом.

Жан хотел возразить, но тут прилетела та самая муха, и паук цыкнул на него, чтобы не шумел. Оба залегли в траве, а муха (видимо, очень глупая) стала кружить над ними. А напрасно. Кругом было наплетено столько паутины, что она тут же запуталась, а радостный паук кинулся к ней, потянул паутину, вытащил муху и стал с аппетитом есть.

— Фу, как ты ешь такую гадость! — Жана аж передернуло и скривило.

— Хорошо, давай тебя буду есть, — не растерялся паук и оставив (не на долго) муху кинулся к Жану.

— Эй-эй, не очень-то!

— Тогда не критикуй. Не нравится — не смотри. Аппетит только портишь.

И паук, всё ещё что-то ворча по дороге, стал уползать вместе с мухой.

Жан остался один, и присев на старое место, стал думать о своём.

— Кушать-то как хочется. Что-то обедать не зовут. Гусей стереги, а обедать — так нет!

Прилетела бабочка. Жан залюбовался ею. Для него ведь она была огромная, мохнатая и яркая. Он даже с ней немного поиграл.

— Какая красивая! Неужели паук и такую съест? — Эта мысль его точно ошпарила. — Ведь точно съест. Вон он какой прожорливый. Бабочка, улетай, пожалуйста! Осторожней, это паук тут сети наплел. Хочет всю красоту природную съесть. Обжора проклятый, мухоед мохнатый, крючколап вонючий!

А паук уже покончив с мухой спускается откуда-то сверху.

— Кого ты тут костеришь?

— Я? Нет, никого, — Жану стало очень неловко и он поспешно искал выход. -То есть клопов, — кажется нашёлся он. — Клопы замучили. Всю ночь так и шастают туда-сюда, спать не дают.

— Ну-ну. Давай-давай, — не очень-то поверил паук и стал укладываться, чтобы удобней было переваривать съеденную муху.

— Ну что, нажрался? — как бы между прочим заметил Жан.

— А тебе завидно? Сам, небось, голодный. Не больно тебя балуют.

— А вот и нет. Меня кормят хорошо.

— И чем же тебя кормят?

— Кашку там всякую, супчик, кисель. А больше всего я люблю зернышки подсолнуха, смешанные с медом. Берешь зернышко, окунаешь в капельку меда и откусываешь. Можно так долго-долго его кусать. А ещё я люблю изюм, а ещё — варенье, а ещё…

— Клопов в сахаре, — издевался беспощадный паук

— Да, клопов… Тьфу, надо же такое придумать!

— Лови, мелкота, полакомься, — Паук лениво подцепил проползавшую мимо гусеницу и запустил ею в Жана, — Изюм на ниточке.

— Охота тебе издеваться надо мной? Горазды все маленьких обижать.

Жан расстроился, отошёл в сторону и сел. Но новая мысль уже овладевала им.

— Слушай, паук, а ветры — они часто бывают?

— Ветры-то?- переспросил паук уже забираясь по паутине куда-то вверх. — Бывают. Вон видишь, туча идет? Может, скоро и подуть.

И действительно поднимается лёгкий ветерок.

— Ох, здорово как! — Жан аж подлетел на месте. А ветер понемногу стал усиливаться.

— Ага, здорово. Посмотрим, как потом запоешь, — Паук с опаской стал поглядывать в сторону тучи. Он проворно спустился вниз и стал быстро-быстро проверять и перевязывать свои многочисленные паутины.

— А мне не страшно. Я его не боюсь.

Жан вскочил на бугорок и раскинул ручки навстречу ветру, но он был такой маленький и лёгкий, что ветер подхватил его и унёс бы, если бы Жан не ухватился за одну из паутин.

— Ой, ой! Куда это меня тащит?

— Что, не нравится? — радостно начал паук и тут же набросился на Жана.

— Что ты делаешь! Паутину мне порвешь. Отпусти сейчас же!

— Как же я отпущу, меня ветром унесет! Помог бы лучше, мухоед проклятый.

— Я тебе дам мухоеда, мелкота гороховая!

Паук бросился к Жану, пытаясь спасти паутину, но их отрывает всех вместе и уносит ветром неизвестно куда. Пока.

Пока ветер где-то дует в своё удовольствие, мы заглянем в глубь сказочного леса, что расположился невдалеке от деревни. Почему сказочный, спросят меня? А какой же ещё?

На крохотную полянку (для нас крохотную, а для них ого-го) выходит маленький Людоед. Ну, он так думает, что людоед. На самом-то деле он их (то есть нас) и не ел никогда, потому что маленький, а маленькие люди ему ещё не попадались (пока). Ростом он был с горшочек (побольше), а вырастили его действительно людоеды. Как-то смеху ради (переев) посадили фасолину в бочку с землёй (а земли там сами знаете какие) и стали каждый день кровью поливать, чтоб кровожадный получился. Стручок, конечно, вырос. Вот и вылупился. А чем же ему питаться? Он мышей и приспособился жрать, а те его «мышеедом» обзывали. Обижался он, прям до слез дело доходило, те ещё пуще хохотать, он в драку, да куда там.

Теперь живёт один. Мышей вдоволь. Как раз пообедал. Собрался отдохнуть.

А ветер кругалями дул-дул, да и завернул на эту самую поляну, уже совсем обессилев. И наш маленький Жан так прямиком на маленького Людоеда и свалился (тот только прилечь собрался).

— Чтоб тебя съели, едва шею мне не сломал, — взревел (ну, насколько рост позволял) Людоед.

— Чуть не разбился. Вот дунуло, так дунуло.

— Каким тебя только ветром принесло.

— А что, надо обязательно знать, каким ветром несет?

Надо заметить, что Жан был слегка контуженный после такого полёта и падения, поэтому не очень обращал внимание с кем разговаривает, а Людоеда эта ситуация начинала помаленьку забавлять (он же пообедал).

— А ты как думал?

— А зачем?

— Вот чудо, чтоб тебя съели. Да затем, хотя бы, чтоб дорогу обратно найти.

Об этом Жан даже не успел подумать, пока летел и шлёпался. Он быстро стал навёрстывать. Мысли, одна другой важнее стали прибегать к нему в голову.

— Ой, а как же я обратно попаду? Вот беда. Там же гуси у меня разбегутся. Скоро обедать позовут, а меня там нет, ветром сдуло. Послушайте, а вы не знаете случайно, каким меня ветром-то занесло?

— Охота мне было за ветром приглядывать. — Лю-доед снова начал укладываться и добреть. — Я пообедал, да спать собрался, — он вдруг вспомнил приземление Жана и проворчал. — А тут тебя нелегкая принесла.

— А вы кто такой будете?

— Я-то? Людоед.

При этих словах храброго Жана как ветром сдуло. Людоеду понравилась реакция Жана, и он начал смаковать ситуацию.

— Что, напугался? Говорю же тебе: я пообедал. Не бойся, я добрый Людоед. Никогда не злюсь, если кого-нибудь съем. Чего злиться? Съел да и съел. Приятного аппетита! — Он отвалился довольный. — А многие злятся. Вот Толстобрюхий Пьер — тот съест кого-нибудь, и все плюется: то ему кисло, то ему горько, то ему несолёно. Противно слушать. Не нравится — не ешь. Я так всегда доволен. Лишь бы было кого есть. А в нашем лесу есть, кем поживиться. Заблудится кто или так зайдёт — я тут как тут.

— Постой, постой. Что-то я не пойму. Людоед — это тот, что людей ест?

Наш маленький Людоед не сразу понял провокацию в вопросе Жана и простодушно ответил:

— Ну да, чтоб тебя съели.

Тут-то Жан его и подловил.

— А как же ты их ешь? Ты же маленький.

Людоед не ожидал такого, вскочил и засуетился.

— А я по кусочкам.

— Врешь! — стал напирать Жан.

— Ничего я не вру. Я, правда, Людоед. Меня Людоедом и вырастили. Посадили фасолину в бочку с землей и кровью поливали, чтобы кровожадней получился. Так и вышло. Я, знаешь, какой кровожадный? — он вскочил на соседний пенёк. — Я десять мышей могу, нет, двадцать могу сразу съесть. И ничего. Я пробовал. Правда, ничего.

Он даже вспотел, но Жан был беспощаден:

— Дак ты, значит, не Людоед, а Мышеед.

Людоед сразу обмяк и высох.

— Вот и они тоже так обзывались. А я виноват, что они меня кровожадным вырастили? И маленьким. Куда я такой? На что гожусь? Вот я и ушел от них, — он сполз с пенька и обвёл поляну взглядом. — Живу вот здесь. Тепло тут, сухо. Пробую ягоду есть, грибы.

Людоед устало встал, побрёл, наткнулся на что-то, подобрал, сунул в рот, пожевал и зло сплюнул.

— Ничего.

Он собрался уходить, безутешный в горе своём, и вдруг встал как вкопанный.

— Постой, а ты-то почему маленький?

— Да тоже вырастили, — гордо заявил ничего не подозревающий Жан и добавил для солидности. — Из горошины.

Людоед насторожился.

— А поливали чем?

— Соком томатным.

— Ну и как?

— Как, как. Помидоров охота. Все время.

— Хорошо, — Людоед вспомнил о своих мышах и его аж передернуло. — Мне бы так. Съешь меня сырого.

— Да… Где их сейчас возьмешь?

Они посмотрели друг другу в глаза, в глазах были слёзы. Людоед подошёл к Жану, положил руку на плечо, вздохнул глубоко и сильно.

— Эх, чтоб тебя съели, сколько нас таких по свету мается. Им-то что. Посадили, да поливают себе. Как кактус какой-нибудь.

Он помолчал и, вдруг принялся рассуждать.

— Интересно, это что же выходит, так все просто: посадил и вырастил? — он глянул на Жана, тот кивнул. — И получились маленькие люди.

Тут Людоед задумался глубже.

— Постой, это что же получается: я — Людоед, маленький, ты — маленький людь.

Жану нравилось, что его новый друг такой рассудительный, и он помогал ему как мог, каждый раз кивая всё радостней.

— Значит, если я тебя съем, — продолжал гнуть своё Людоед, — то я тебя съем как обыкновенный Людоед… — Он даже сел, настолько мысль оказалась проста. — Так что же я сижу… Почему я тебя не ем?

Он с восторгом посмотрел на Жана, но тот уже всё понял и этот взгляд воспринял как сигнал. Он с такой скоростью дунул в неизвестном направлении, что Людоеду осталось только крикнуть вдогон:

— Эй, стой!

Куда там. Но это ничуть не расстроило Людоеда.

— Убежал. Ничего, поймаю и съем. — Он вдруг забегал по поляне, всё больше распаляясь .- Я им докажу! Я им докажу! Вот еще горшков наделаю, гороху наворую и буду их выращивать, как кактусы какие-нибудь…

Жан довольно долго бежал по лесу, пока не понял что легко ушёл от погони. Он пробирался в высокой траве, пока не вышел на более-менее утоптанную площадку со свежей землёй. Рядом виднелась какая-то дыра, но пока она ничем не угрожала и была не страшнее Людоеда. Жан устало опустился на обломок палки, которая для него была — что для нас бревно. Птицы наверху весело щебетали — понятно, что они у себя дома. А он? Он уже стал забывать про Людоеда.

— Как же я домой-то попаду? Ветер этот дурацкий. Кто-то ведь должен знать, откуда он дул!

Жан огляделся в поисках кого-то. Из соседней дыры на него вылетело немного земли. Жан мигом оказался в укрытии, но вёл себя еще немного нахально.

— Эй, поосторожнее там!

— Кого тут принесло? — из норы (это была нора) высунулась ушастая, усатая, зубастая рожица Грызуна. Он с самого утра здесь копает и очень не любит, когда ему мешают. Жан на всякий случай спрятался получше и осторожно подал голос.

— Меня принесло.

— Кого это «меня»? Чего ты там прячешься? Отвечай давай!

 

Жан решил не поддаваться на провокацию:

— Я отвечу, отвечу, только скажите сначала, чем вы питаетесь.

Грызун был очень озадачен, хоть и очень занят.

— Странный какой! Ты посмотри на меня, и сразу определишь,- и встал так, чтобы его сразу определили.

— Ой какие зубы!- в ужасе обмяк Жан,- Все, я пропал. Сейчас загрызет…

— Да с чего мне тебя грызть, чудо гороховое! Зер-ном я питаюсь.

Грызун был очень занят, но не уходил.

— Каким таким зерном?

— Пшеницей, овсом, горохом…

Жан на это смог только воскликнуть:

— Ой!

— Что «ой»?- Грызун терял терпение.

— Ничего-ничего, это я так. Детство вспомнил.

— Надоел, буркнул Грызун, потеряв, наконец, тер-пение и скрылся в норе.

Жан, потеряв страх и испугавшись вновь остаться в одиночестве со своей проблемой, кинулся следом, но в нору лезть побоялся, а стал кричать туда:

— Эй, куда же вы? Мне у вас спросить кое-что на-до.

Из норы доносилось только не очень понятное:

— Бу-бу-бу.

— Что вы говорите?

— Бу-бу-бу.

— Ничего не слышно!

— Бу-бу-бу.

— Громче говорите!

Бросок земли и появляется очень недовольный Гры-зун.

— Ну чего тебе?

Жан немного позабыл зачем ему нужен был Гры-зун, потому что нору видел первый раз в жизни и ещё очень многого не знал.

— А что вы тут делаете?

— Склад рою,- снова терял терпение Грызун, он был страшно занят.

— А что вы туда складывать будете?

— Горох!- выпалил Грызун, догадавшись что это нужное в данном случае слово, и был прав.

— Ой!

— Надоел!- уже сильнее потерял терпение Грызун и вновь скрылся в норе.

Жан понял что ещё не всё потеряно:

— Я больше не буду! Вы мне только скажите, пожа-луйста, какой ветер сейчас дул?- кричал он в нору.

— Что ты ко мне пристал!

— А к кому же мне еще приставать? Кого я тут в траве найду, кто за ветром смотрит? Никому я тут не нужен, все меня бросили. А-а-а!

Тут всякое терпение лопнет.

— Надоел!!!- закричал не своим голосом Грызун и просто провалился в нору.

— Ой, только не уходите!- Жан всё кричал в нору,- Подскажите, как мне быть!- он стал осторожно подыски-вать слова,- Вы ведь такой умненький Грызун!- подождал немного,- Горохом питаетесь!- кажется нащупал,- Я тоже из гороха произошел,- тут Грызун уже высунулся из норы, а Жан с азартом выпалил остальное,- меня соком томат-ным поливали, а ветер подхватил да понес. Я домой хочу, а куда идти — не знаю.

Грызун не очень понимал, что от него требуется и из-за чего так разволновался этот парень.

— Что ты ко мне со своей ерундой лезешь? Подума-ешь, потерялся. Окапывайся, да живи. Заготовка идет, запасы все делают на зиму. Рой нору, таскай туда поболь-ше еды всякой, глядишь и перезимуешь.

— Я в земле жить не хочу. Мне домой надо,- Жан тоже начал терять терпение.

— Надо, так иди,- не отставал Грызун.

— А как я пойду? Я ведь не знаю, какой ветер дул.

Грызун, из последних сил попытался внести яс-ность:

— Надоел!!!!!

И исчез на работе.

Жан немного поздно понял, что перегнул палку. Сев на прежнее место он загрустил.

— Вот беда-то какая. Жил не тужил пока дома был, а теперь и пропасть недолго. Все окапываются, а я хоть пропади.

Ему стало очень жалко себя. Он бы заплакал, да бабочка помешала.

— Ой, бабочка! Жалко, что другая. Вот если бы ту встретить, дорогу бы домой показала. Как тут жить в таком обществе? Того и гляди — слопает кто-нибудь. Надо ухо держать востро. Еще обидят насмерть.

Конечно он подустал от все этих приключений, вдруг свалившихся ни с того ни с сего на его бедную ма-ленькую голову. Но держался молодцом. Так что вылезше-го из норы грызуна встретил достойно.

— Все сидишь?- Грызун очень устал и сил на пере-палку с Жаном у него уже не осталось.

— Сижу.

— Чего ждешь?

— Кто про ветер скажет. А ты чего не копаешь?

— Передохнуть надо,- Грызун устало опустился на свою свежую кучу земли,- Я-то не то что некоторые путе-шественники, с восхода солнца копаю.

Жан не стал с ним зря спорить. Грызун же задум-чиво продолжал:

— А солнце сегодня красивое всходило. Круглое, красное. А ветер с востока, с деревни значит. А когда с деревни дует, всегда сыром пахнет. Я еще подумал: солнце сыром воняет. У вас там сыроварня что ли есть?

— Есть. У Луи-сырника.

— Наверное толстый такой от сыра то.

— Толстый.

— Я бы тоже толстый был. А с этим горохом…

Грызун вздохнул о чем то о своём, поднялся и при-нялся нехотя утаптывать площадку перед норой. Жан вдруг забеспокоился:

— Постой, постой. Откуда, говоришь, ветер был?

— С деревни, откуда ещё,- опять начал сердится Грызун.

— А деревня где?

— На восходе, где она твоя деревня…

— Значит ветер восточный был?

— Да откуда я знаю!..

— Так что же ты мне голову морочил?

Жан ошалевший вскочил на ноги. Теперь он точно знал куда идти, чтобы попасть домой. Только далеко, но он же не знал насколько это далеко. В его маленьком сердце поселилась надежда. Грызун же совершенно не понимал, почему тот так разволновался:

— Да зачем тебе это? Говорю же, окапывайся. Рядом где-нибудь. Вместе — оно веселее.

Грызун даже представил себе, как это веселее и ему вдруг не захотелось, чтобы этот странный маленький мальчишка, совершенно не опасный, куда-то уходил. Они ведь могли подружиться, Грызун бы его многому научил, а вечерами…

— Я домой хочу.

Грызун даже расстроился.

— Ну хочешь — так иди.

— А как я дойду?

— Захочешь, так дойдешь.

— А если съест кто по дороге?

— Захочешь, так не съедят. Выкрутишься. Ладно. Топай. Некогда мне тут с тобой разговоры разговаривать.

И он решительно скрылся в норе. А Жан не очень понял, что произошло и всё кричал вдогонку:

— Вот и пойду! Вот и пойду. Надо — так выкручусь. Подумаешь. Придумаю что-нибудь.

Он опять остался один. И очень устал. А впереди ещё ждала его дорога в неизвестность.

— Ну и денек выдался. Отдохнуть бы перед доро-гой. Еще же выкручиваться. Опасности всякие под-стерегут,- он стал машинально искать место поудобнее оправдываясь перед собой,- Ладно. Я немножко. Чуть-чуть.

Жан пристроился поудобнее на мягкой травке, подложил под голову руки, сладко позёвывая прикрыл глаза.

А тем временем Людоед уже шёл по следу. Закон-чив срочные дела(он вспахал несколько грядок, добыл гороху, посадил и полил соком ягодным) отправился на поиски Жана, пока след не остыл.

И вот он уже на полянке возле норы. Жан только-только пристроился и не успев сообразить, что произошло, оказался в плену у Людоеда.

Путь обратно оказался гораздо длинней. Связанный Жан то и дело спотыкался, а радостный Людоед потирал от удовольствия руки, покрикивал на него, посмеивался и с удовольствием представлял, как это он будет жить на-стоящим людоедом и питаться вот такими как этот аппе-титный людишка.

Вот и знакомая поляна. Жан ловко привязан к де-реву (на самом то деле это кустик). Настроение у Людоеда прекрасное, что нельзя сказать о Жане.

— Ну вот. Так-то оно лучше. Нигде не жмет? Шку-ру бы не попортить.

Жану было не до шуток, но надо было поддержать разговор, потянуть время и попробовать выкрутиться из этой опасной ситуации.

— А что тебе за дело до моей шкуры?

— Ну как же. Чучело сделаю. На память,- Людоед достал небольшую людоедскую поваренную книгу и стал перелистывать в поисках нужного места,- Ты же у меня первенец, открываешь, так сказать, новую страницу моей жизни.

— Отпустил бы ты меня, Людоед. А за что ты меня съесть хочешь?

— Тебе обязательно причину надо. Шею мне чуть не сломал? Ответишь.

— Я не нарочно. Полет у меня неуправляемый был.

— Неуправляемый. Я вот быстро управлюсь,- он, наконец, нашёл нужную страницу,- Вот: «Жан под май-онезом». Майонез…

Майонез взять было негде. А Жан всё искал выход, пробуя самые разные варианты.

— Ну не ешь, что ты.

— Надо. Профессия у меня такая. Людоед.

— Может все-таки отпустишь?

— Не могу. Съесть мне тебя надо. Ты же не какая-нибудь фитюлька. Ты — доказательство моего предназначе-ния. Съем тебя — я Людоеда, а не съем — так Мышеедом и останусь.

— Но почему я? Других что ли нет?

Это уже начинало Людоеда забавлять.

— Будут. Вон, я три грядки посадил. Да пока они вырастут,- тут он нашёл, что искал,- А ты — вот оно: «Жан в лопухах, запечёный»- кушай на здоровье, прият-ного аппетита, чтоб тебя съели.

Жан был в отчаянии.

— Гад же ты все-таки. Живодер! Хищник!

— Поговори, поговори. А я пока костерочек разведу, лопухов нарежу.

Людоед начал свои людоедские приготовления, он бродил по поляне собирал хворост напевая. Жан совсем потерял надежду и в отчаянии изловчился и пнул прохо-дящего мимо Людоеда. Но того трудно было вывести из себя.

— Врезал бы я тебе, да продукт портить не охота.

И тут Жана осенило. Он ещё сам не понимал как, но чувствовал, что выкрутится. Появилась одна идея и он стал на ходу придумывать и откровенно врать. Но другого выхода всё равно не было.

— Ну и черт с тобой. Ешь. Все равно жить осталось от силы недели две.

— А что так?

Людоед продолжал заниматься приготовлениями и попутно поддерживал разговор, чтобы не обижать пред-стоящего ужина (добрый был). А ужин уже входил в новую роль.

— Да вот, занедужил. Болезнь вроде безобидная такая, но как прижмет иногда — спасу нет.

— А она заразная?- насторожился Людоед.

— Так-то она не передается. А вот с пищей… Я да-веча червяка одного больного съел. Тоже решил полако-миться. А теперь вот страдаю.

Это уже было серьёзно, поэтому Людоед подошёл к Жану поближе.

— Что за болезнь?

— Капустницей называется,- брякнул Жан, но оста-навливаться уже было нельзя.

— Не слыхал я такой,- в голосе Людоеда появились нотки сомнения,- А что от нее болит-то?

— Ничего не болит…- Жан чувствовал, что заврал-ся.

— Как это?

И тут его осенило окончательно:

— А вот так. Только вдруг ни с того, ни с сего так капустки захочется — сил нет. Все бросаешь и бежишь капусту искать. Пока ищешь — намаешься, а натреска-ешься — пузо вот-вот лопнет. И пользы от нее — один витамин худой. Так я измучился, так измучился…

Это была победа! Людоед уже побледнел.

— А лечить не пробовал?

— Неизлечимая она, Людоед. Хроническая.

При слове «хроническая» Людоед совсем обмяк, опустился на траву и схватился за сердце.

— Так что же ты молчал?! Отравить меня хотел? Это значит съем я тебя, а потом как распоследний заяц по огородам мотаться буду? Почему не предупредил?

Жан уже не стеснялся и говорил, как отрубал:

— А я и говорил: не ешь. А ты заладил свое: новая страница, доказательство…

— Знаешь, иди отсюда, — Людоед подошёл к Жану, отвязал его, оглядел с сожалением и отвернулся, — Тошно мне на тебя глядеть. Я уж лучше своих, приусадебных выращу. Так-то понадежнее будет. Ничего. Потерплю. Черт с ними, с мышами. А время придет — докажу всем. Я им докажу. Докажу…

Жан не стал дожидаться, а почувствовав свободу потихоньку пятясь исчез в высокой траве.

Долго Жан пробирался по лесу, стараясь уйти как можно дальше от злосчастной поляны Людоеда, где его чуть было не зажарили. Наконец он вышел к огромному дереву и присел на торчащий корень передохнуть и взглянуть на произошедшее со стороны.

— Ай да Жан, ай да молодец! — приговаривал он, — Людоеда перехитрил! И цел остался. Не зря меня соком томатным поливали!..

Вдруг сверху спускается радостный Паук. Тот самый, с которым Жан уже встречался. Но радовался он совсем не тому, что они встретились.

— Ты чего тут расшумелся, мелкота?

Жан в первый момент отпрянул, но быстро успокоился.

— Хо-хо, старый знакомый!

— Всех мух мне распугал, — по-деловому заметил Паук и стал не спеша расправлять свои паучьи сети, что-то подвязывать, крепить.

— Ты-то как тут оказался?

— Да так же как и ты.

— Значит, ты тоже потерялся?

— Ничего не потерялся. Наоборот нашелся. Тут и мухи посвежее, да позапашистее. Там все навозные больше попадались, а тут лесные, естественные.

Паук потянул одну из паутин, та отозвалась трепе-том и подёргиванием. Он быстро-быстро вытянул её всю, на конце оказалась свежая муха, Паук принялся её жевать, чавкая и нахваливая.

Жан оценивающе огляделся.

— Быстро ты тут окопался. Наплел уже своего хозяйства.

— Жизнь есть жизнь, — опять начал поучать Паук, — Никуда от нее не потеряешься.

— А я вот все-таки потерялся.

Жану стало немного грустно. Он уже почувствовал в себе какую-то силу, кое что понял в этой жизни, кое чему научился, и всё же ощущал себя чужаком в этом лесу. Он поднял глаза вверх, на дерево.

— Слушай, Паук, помоги мне на дерево забраться.

— Зачем это?

— А я ветра попутного дождусь, и домой полечу.

Паук уже справился с мухой и с интересом оглядел Жана.

— Надо же, додумался! На пользу тебе твое путешествие пошло. Соображать стал.

— Так тут у вас иначе нельзя! Каждый съесть норовит. Вам хорошо, быстро приспосабливаетесь. А мне тут неуютно. Я домой хочу.

Жан опять примолк, а Паук вновь принялся лазить по своим паутинам, вынюхивать чего-то. Нравилось ему здесь. Дома.

— А знаешь, кто мне про ветер сказал? — спросил Жан.

— Кто же?

— Людоед!

Паук от неожиданности шлёпнулся в траву и спросил с сомнением:

— И он тебя не слопал?

— А я его перехитрил.

НО Паук решил подразнить немного Жана, чтобы тот не задавался — это уже чувствовалось.

— Ага. Врать, значит, научился.

— Я же жизнь свою спасал!

— Нет тебе прощения! Все одно вранье.

— А вот и не вранье! Это — хитрость, гордо заявил Жан, и был прав.

— Ладно, хитрый, на какое дерево полезешь?

— Вон на то.

— Ну пошли.

Они стали забираться на дерево, от сучка к сучку, где Паук Жана подталкивает, где вперед проберётся и паутину спустит. А Жан всё не унимается, донимает Паука разговорами.

— Знаешь, Паук, я еще Грызуна встретил. Он мне все говорил: окапывайся, да окапывайся. Запасы на зиму делает.

— Правильно говорил. Где упал, там и живи. В этом вся сила. Чего выбирать?

— Ты вот говоришь: где упал, там и живи. Ну лад-но, упал я. И как же мне жить?

— А никак. Домой тебе надо. Правильно все ты решил. Ты же ведь не настоящий, искусственный.

Вот уже и самый верх — дальше лезть нет смысла. Последний подъём.

— Давай лапу. Ох, тяжесть какая!

— Ох, нелегко такие подъемчики преодолевать на голодный желудок, Жан огляделся,- Ого, какая высота! А если я упаду?

— Ничего, ты легкий. Шмякнешься в траву, и всех делов, — заметил Паук и привязал к концу ветки, на которой сидел Жан паутинку, — А эта паутина тебе флюгером будет служить.

— Каким таким флюгером?

— По ней определишь направление ветра.

— Ишь ты, тоже соображать стал!

— Вот мелкота, осмелел! Ладно, счастливо добраться!

Паук проворно стал спускаться вниз на своей вечной паутине, а Жан кричал вдогонку:

— Спасибо тебе, Паук! Счастливой охоты!

Жан снова остался один. Перед ним открывался прекрасный вид, в одной стороне садилось солнце, окрашивая небо в яркие краски заката, в противоположной должна быть где-то родная деревня.

— А дома меня потеряли. Сидят у окошка и горюют. Поужинали, конечно. А раз поужинали — чего горевать? Это мне надо горевать, голодному… Солнышко садится. Вот оттуда мне и ветра ждать. Скорее бы уж.

Ждать пришлось недолго. В сказочном лесу опасности подстерегают всюду. Вот и сейчас такая сказочная опасность высунулась из дупла дерева, на ветке которого сидел ничего не подозревающий Жан. Это был Некто — очень странное существо ни на что не похожее с четырьмя руками, которыми он ловко хватался за ветки и сучки (ног у него не было, сплошные руки).

— Добрый вечер! — проговорил он вкрадчиво, чтобы не напугать.

Жан с испугу сорвался и чуть не упал, но ловкий Некто вовремя его подхватил.

— А-а-а! Помогите! Спасите! Падаю!

— Чего орешь? Не паникуй зря. Никуда ты не падаешь. Я тебя крепко держу.

— Все равно погибаю!

— Тс-с-с-с-с. Тихо ты.

Некто усадил Жана на место, поправил сбившуюся одежду и стал с удовольствием разглядывать, оценивая и примериваясь. Жан немного успокоился.

— А вы кто такой будете?

— Этого никто не знает. Меня не определяли. Живу себе здесь тихо. Вниз не спускаюсь, никого не трогаю. Ем да сплю, природой любуюсь. Видите, какой тут вид у меня красивый!

— Да, видочек ничего! — оценивающе огляделся Жан и на всякий случай спросил, — А вы чем, извините, кормитесь?

— Что попадется. Мне много не надо. Я двигаюсь мало, — Некто удобно расположился на ветке и было совершенно не понятно, что ему нужно, — Всё больше созерцаю, думаю, постигаю красоту естества. Сочиняю. Хотите почитаю свои стихи?

— Стихи? Так вы поэт?- Жан пододвинулся поближе, он ведь никогда ещё в жизни не видел поэтов.

Некто самодовольно поправил себя на ветке:

— И это тоже.

— Самый настоящий, каких в книжках прописывают? — не унимался Жан.

— Ну конечно, — и Некто уже набрал воздуха, чтобы кое что продекламировать на память.

— Нет, тогда лучше не надо,- Жан снова отодвинулся от Некто.

— Почему? — удивился тот.

— Вдруг ерунду какую-нибудь сочиняете. Я сразу и разочаруюсь. А так буду всем говорить, что поэта настоящего встретил.

— Ну как хотите, — легко согласился Некто и занял прежнюю позу.

Жан снова пододвинулся к Некто. Ему очень многое было не понятно в этом существе и он принялся допытываться:

— А вы тут вообще-то для чего?

Некто почувствовал интерес к себе и совсем забыл, зачем сюда забрался. Он привстал и коснулся рукой лба. — Думать, — и рука метнулась вперёд, — Созерцать. Красота мира существует для нас. А не для тех, — Он кинул руку вниз и презрительно скривился,- Они там копошатся, бегают, жрут друг друга, а до красоты им дела нет,- Его уже было не остановить, а тут ещё начался ветерок, — Вот ветер подул. Видите, как заволновались кроны деревьев, затрепетали листья, как стремительно потянулась от солнца небрежно оставленная кем-то паутина, как …

Казалось что Некто сейчас взлетит — так он разошёлся, но Жан то увидел совсем другое и подскочил:

— Так это же моя паутина, и ветер мой. Он же меня домой сейчас отнесет! — не успел Некто и глазом моргнуть, как Жан подбежал к концу ветки, где была привязана паутина, схватился за неё и уже трепетал на ветру вместе с листьями, — Смотрите, как красиво и стремительно я сейчас полечу! Эге-гей, дуй сильней, ветрище, ого-го-о-о!

Жана оторвало порывом ветра и он полетел кувыркаясь и хохоча навстречу новым приключениям, хотя сам был уверен, что домой.

— Сто-о-ой! Ты куда-а-а-а! — кричал ему вослед Некто, но было уже поздно.

— Вот чёрт, и этот ушел, — ругался он забираясь в дупло и спускаясь вниз всё дальше и дальше, всё дальше и дальше… в следующую сказку.