Серый мрачный город. Моросит дождь. Узкие каменные улочки. До-ма высокие, с острыми крышами, стоят плотно. Стены старые. Шершавые. Мостовая. Ночью похоже на подземелье. Да и днем не лучше.
«Что за невезенье, — подумал он, — каждый раз одно и тоже. Но ведь обещали, что будет, как у всех. А они люди слова. Им можно верить.»
Очередь двигалась довольно быстро. Длинная очередь. Она шла по левой стороне улочки и заворачивала за угол. А что там? Конечно тоже самое. Такая же лавка. Они всегда одинаковые, эти лавки. И тетки там на раздаче все одинаково злые и неразговорчивые. Только кинет сверток на весы, бросит равнодушно три слова:
— Обычные, шестьдесят лет.
И забирай свое. Забирай и уходи. А через шестьдесят лет, где-нибудь, к такому же прилавку.
Он уже предвкушал свои «обычные». Неважно сколько потянет лет, лишь бы обычные. Сколько можно. Хоть по человечески пожить.
Зонта не было. Прятал голову в воротник старенького пальто, зябко ежился, руки грел в карманах. А влага пробиралась по телу. «Ничего, скоро заживем. Не век же этому длиться.»
А богатое воображение непривычно рисовало теплую, ласковую жену, трехкомнатную квартиру, с большим диваном, какой-то лимузин, дорогу на реку, шашлыки…
Завернули за угол. Точно. Лавка как лавка. И дело идет споро. В глубине видны тележки, груженные одинаковыми пакетами. Он в уме прикинул — тут на всех хватит. И на складе поди полно. Пронесло. Хоть на этот раз.
Он почти успокоился. Тут еще под козырек зашли. Дождь уже не докучал. Стал отогреваться. Перебросился парой шуток с соседями.
Тетка была довольно приветливая. Работала лихо. Изредка зубоскалила, но добродушно. Все шло хорошо. Осталось человека три.
Тетка привычным движением глаз окинула близлежащую очередь. Он не успел спрятать глаза. Хотел ведь отвернуться и не успел. Она как споткнулась об него. Лицо сразу стало злым.
Земля куда-то провалилась из под ног. Прошиб пот.
— Черт, — беспомощно выругался он и весь обмяк как-то сразу. — Нет, этого не может быть. Это несправедливо. Не по правилам. Они обеща-ли.
А тетка троих отпускала уже молча, зло поглядывая на него. И когда настала его очередь, откуда-то сбоку быстро достала сверток и бросила на весы.
— Сорок, с обнаженным сердцем.
— Не-е-е-т! — Дикий крик отчаянья.
От этого крика очередь вздрогнула и вжалась в себя, в воротники, в зонтики — вся очередь. И разом исчезли глаза, попрятались.
А он судорожно цепляясь за них все причитал тряся головой:
— Нет, нет. Так нельзя. Я уже три таких прожил. Я больше не могу. Я не выдержу. Они ведь не щадят. А сердцу больно. Больно, поймите же вы. Это каждый может потрогать и за каждого надо болеть. И любить. Лю-бить много — это невыносимо! А им ты не нужен такой. Им нужна перспек-тива, покой, семья. А у таких ничего не выйдет. Только боль за других, за их души. И один, один, один… Но почему я? Чем я хуже других?
— А кому я это подсуну? Никто ж не берет! Ты у них спроси, может, кто сжалится.
Безглазая серая масса влипла в стену и не трогалась с места.
— Забирай свое и уходи. Судьба такая. Не держи мне очередь.